Анатолий Ливри - Ecce homo[рассказы]
Ещё несколько змеящихся поворотов тропы — и он очутился на опушке леса. В гигантском, искусно выложенном почерневшими булыжниками кострище красовался дочиста обглоданный и отполированный муравьями бычий череп. На утрамбованной как танцплощадка земле вперемешку валялись сгнившие грозди незрелого винограда, отвергнутые сластёнами–воришками; забытая гуляками, дремавшая на боку полная бензина канистра да дюжина опорожнённых бутылей от виски и вина. Пепел кострища был бойко расписан узорным орнаментом окурков; полусъеденными огнём двугорбыми силуэтами на пачках сигарет и нагло улыбающимся с папиросной обёртки пухлым усатым разночинцем в архалуке.
Он поднял скользкий череп, сдул с него пегий прах, пахнувший болгарским перцем, серой, гнилью. Тёплый ветер пробежал по поляне и затерялся в чаще, разбудивши кузнечика, тотчас принявшегося выводить свои трели на дудочке крысолова. Первая ночная бабочка ловко проскочила между ног, шарахнулась в сторону и затаилась в гостеприимной чёрной полости трухлявого бревна. Он бросил бычий череп в канистру, отозвавшуюся коротким звонким возгласом, и направился к вершине, уже проглядывающей сквозь покорёженные бурями лиственницы. В вечерней неге тропинка лениво изгибалась, подчас в приступе сладострастия обнажала торчком стоящую ножку с корнем вырванной сыроежки, которая удерживала равновесие на колоссальной шляпке, выставившей напоказ хрупкий белый веерок.
Вблизи вершина показалась ему плоской, что, впрочем, нисколько не умаляло её прелести. Его поступь стала легче. Усталость испарилась. Перепрыгивая с валуна на валун, подчиняя свои скачки ритму ещё несмело звучавшей в нём мелодии, он достиг конусообразной груды камней, венчающих гору.
Он обожал такие моменты, когда, приплясывая, достигал он вершины и, утвердившись на ней, смотрел во все стороны: на восток, на юг, на запад. Сейчас можно было видеть иссиня–розовое вечернее озеро в рваной кисее тумана, а внизу — вычервоненную заходящим солнцем лестницу, прислонённую к ставшему мулатоногим винограднику. Само солнце ещё висело над лиственницами и, снисходительно улыбаясь, прощалось с ущельем. Над его головой проклюнулось злое око полярной звезды, а слева, где небо уже было подёрнуто сумраком, промчалась во весь опор и сгинула длинногривая комета.
Вся эта картина была воспринята им мгновенно, единым взглядом, но он всё продолжал стоять, будучи не в силах пошевелиться. Он точно силился выцарапать из памяти нечто знакомое, на время забытое, то, что всегда находилось при нём, и о чём в полдень так мягко–настойчиво нашёптывали ему благоуханные губы. Ветерок взъерошил выгоревшую августовскую траву. Он снова повернулся к багровому шару и заметил, что тот уже почти на четверть скрылся из глаз… Всё произошло с молниеносной быстротой: тьма накрыла любимое им ущелье; он упал на колени, разбил их в кровь и порезал ладони о наточенный как лезвие бритвы выступ гранита; слёзы залили лицо; голова его горела; мощные питоновы кольца сдавили рёбра, но судорога эта была и сладостна, и желанна; хохот неотвратимой струёй бил из недр его живота, не давал дышать, раздирал его на куски, и вдруг он просто и ясно вспомнил полуденную тайну.
Оскалившись на залитое кровавой краской солнце, он с лёгкостью поднялся на дрожащие, широко расставленные ноги, скинул опостылевший рюкзак, и, шатаясь, как пьяный, направился в лес. Теперь он твёрдо знал, что именно надо делать. Не разбирая дороги, не замечая сучьев, хлеставших его по щекам, гогоча во всю глотку, шёл он по лесу, наскоро готовящемуся к ночи.
Недобрые силы проснулись, засопели, свирепо заурчали в глубине чащи, потянулись к нему когтистыми корявыми щупальцами, но отступили, признавши в нём своего. Переполненные звериной упругостью ноги вынесли его на середину поляны. Здесь он оглядел вздрогнувшие ряды сосен, достал складной нож и рывком раскрыл его зубами, отстучавшими по лезвию шубертовскую прелюдию. Из порванного в клочья языка и исполосанных дёсен закапала на рубашку тяжёлая приторная на вкус жидкость. Затем он хищным скачком подлетел к канистре и упал на неё, как на закланного тельца. Точно также, смеясь и задыхаясь, он трижды ударил её под ключицу, пробил жестяную, украшенную позолотой кирасу, и её терпкая кровь заструилась по его пальцам и груди. Он встал и начал поливать из канистры зябкие кустики черники, остовы престарелых деревьев, молодые дубки и рябины. Все они, получив бензиновое причастие, также принимались безудержно хохотать. Опустившись на мелко трясущиеся колени, он осторожно слил себе в ладони тонкую струю горючей смеси, тщательно омыл израненное лицо, вытер руки о нежную кожу земли и посмотрел вверх.
Небо было томно–красным. Последние стрелы солнца, выбиваясь из–за вершины горы, освещали ущелье. Он вгляделся в уже ночную поляну и ещё пуще, до боли в сведённой судорогой диафрагме залился смехом, чувствуя, что невидимый, затаившийся в буреломе охотник скривил губы в поощрительную улыбку. Ударом ноги он отбросил к магическому кругу кострища канистру, успевшую щедро омочить последними каплями оскаленный череп быка; он поднял его бережно, взявшись правой рукой за верхнюю челюсть; левой он вытащил зажигалку из кармана рваных, пропитанных бензином брюк и надавил на колёсико. Бычий оскал, одежда, руки, лицо, волосы вспыхнули мгновенно; широко размахнувшись, он метнул горящий череп в лес, тотчас окруживший его огненной стеной и, выкрикивая что–то невнятное: «ант, анте, анти», в блаженстве боли, разрываемый на части хохотом, и тут же пеплом и дымом уносясь в небеса, кинулся в самую глубь чащи, туда, где его давно ждали.
Бор содрогался, ревел раненым яком, метался яростной медведицей и, гогоча, погибал. Охваченные огнём лиственницы и сосны факелами освещали весело подмигивающий небосвод. Вскоре пламя перекинулось на виноградник, принялось с хрустом пожирать его, и к запаху смолы и хвои прибавился дух молодого вина. И всю ночь напролёт, из чудовищного, достигающего гранитной вершины костра, изумлённому, насилу спасшемуся из сгоревшей полотняной палатки рыбаку чудились смех на тысячу разных ладов, бешеные крики, повторяющие одно и то же короткое слово, и снова дикий, громогласный смех. А утром, когда наконец солнце почтительно взглянуло в зыбкие воды озёр, огонь иссяк. Но обнажённая, обугленная гора ещё долго тихо курилась, словно силилась вспомнить нечто важное и таинственное.
Шёненбух, ноябрь 2001
БЛАГОДАТЬ
А! А–а–а-а-а! Ещё немножко! Ещё! Ах, как хорошо! А! А–а–а-а–а–а-а!.. Ой, что это было? Я ещё сплю? Нет, наверное. Но как это было здорово! Оно плескалось внутри меня, как море, отзывчивое, тёплое, бархатистое на ощупь. И сейчас там всё ещё мягко, радостно, как во вчерашней сказке. Про кого мне рассказывала мама? Про мальчика с дудочкой! Дудочку эту он подносил к губам, перебирал по ней пальцами, выдувая из неё серебряную россыпь звуков. Затем он вошёл в воду. А потом? Волна. Ещё волна. Тут–то я и заснула. Голос мамы смешался с шёпотом волшебного прибоя; как глубоко он дышал! Как лошадка после галопа! А злые крысы метались по пляжу, вовсю щёлкая зубами, так что чудилось мне, будто майские жуки да мохнатые ночницы бьются в моё окно.
А как пахло это море! Душистой тиной; ласковыми водорослями–невидимками; пеной с кусачей кипрской гальки, о которую прошлым летом я порезала ступню; дальними странами: Луизианой, Квебеком, Сайгоном и той землёй из папиной книжки — как она называется? — то, что растёт на дереве, сочное, сладкое, с шероховатой кожицей?
Этой ночью что–то случилось. Во сне всегда что–нибудь да происходит. Как хочется поделиться всем этим с мамочкой, с папой, с бабушкой, с Рене, а я ничего не могу припомнить! Жаль! Так, наверное, будет всю жизнь!
«Да! Да! Да! Да!» — верещу я что есть мочи, как милый господин Журден со сцены. Даром что весь зал хохотал над ним. Какие они гадкие! А я плакала. Я не жалела Журдена. Нет! Я просто понимала, как ему хорошо и отчего он выкрикивает это сухое «Д», которое, как волнорез, разобьёт, но не удержит непоседливое и у меня в животе живущее «А». И я уверена, что мы бы превосходно поиграли с этим умным, добрым дедушкой в цветастом кафтане и роскошной шляпе со страусовыми перьями. А ещё я хотела, чтобы он познакомился с бабушкой — она ведь одна! Да и ему не нужно было бы больше терпеть свою противную жену, которая всё мешала лапочке господину Журдену проказничать с друзьями. «Да!», — в последний раз выкрикиваю я. Уф, как хорошо! И совсем, совсем не хочется вставать.
Руки у меня, как у братика Рене. Сейчас они лежат вдоль одеяла, такие тяжёлые, с гуашевыми разводами на пальцах. Как неохота двигать руками! Хотя обычно я обожаю гладить их: правой ладошкой — левую руку, левой — правую, медленно–медленно, от запястья до плеча и обратно. Но сейчас мне хочется только чувствовать холодный шёлк простыни, ещё глубже погружаться головой в пуховую мякоть подушки, ощущая копну моих русых волос, да смотреть вокруг, например, на только что проснувшийся и тотчас раскрывший свой единственный глаз горбун–пылесос у окна с прозрачной тюлевой занавеской; на маленькие белые тучки; на златомаковую гору; на висящего в воздухе ястреба, пронзительно перекликающегося с грустным красным поездом в долине.
